одни занялись стрелком или стрелками, другие подтянулись вплотную к де Ла Ну и Клоду. Велев им прикрывать принца, полковник пришпорил коня и помчался вперед, к первой компании. Едва ли у стрелков достаточно выдержки, чтобы остаться на прежней позиции, а если и так — надежда на кирасу и шлем.
Офицеру, сопровождавшему де Эренбурга, не повезло явно и окончательно. Сам землевладелец отделался болезненным, но неопасным ранением в плечо и нелегким испугом.
— Ну и зачем, спрашивается? — повесил риторический вопрос в чистом утреннем воздухе де Ла Ну.
— Так это… хоть порося пивом, — хмыкнул сержант.
— Какого порося? Какое пиво?! — рявкнул полковник.
— Да вот, есть у нас дома такой сказ. Гуляют в трактире толедские вояки, гуляют… на третий день один говорит: доны, а давайте напоим коня бордоским! — сержант отменно изобразил пьяного до зеленых чертей, но все еще надменного толедца. — Так пропили вчера коня, и бордоское допили, отвечает ему другой. Ну тогда, тогда… давайте хоть порося пивом напоим?!
Де Ла Ну смеялся до слез прямо посреди дороги, под недоуменным взглядом Клода и негодующим — раненого. Когда смех иссяк, вопросы тоже пропали. Опять перемудрил, посчитал на умного противника. Противник — пусть он трижды фанатик и знает свое дело, все-таки даже не офицер. Увидел важного человека и пальнул. Кто бы это ни был, от его смерти сумятицы только прибавится, правда? Действительно, хоть порося…
Тем более, что все богачи — враги и богопротивные мерзавцы, ибо когда Адам пахал, а Ева пряла, господ не было. И всегда можно говорить, что сделано это было для защиты бедняка от поборов.
— Вот видите… — прохрипел де Эренбург, — на этой же самой дороге.
Еще испуган, уже доволен, теперь его доля станет больше, за ущерб.
— Вижу, — кивает полковник. — Но этот болт не здесь ковали, а стрелявшего не здесь учили. Вы верный слуга короля, мой друг, поберегите себя.
Раненый кривится от боли, а ему еще добираться домой, лечиться. Не позавидуешь. Он будет беречь себя: удвоит охрану, начнет носить нагрудник, поостережется вызывать слишком уж черную злобу — и станет твердо придерживаться всех договоренностей… Он все понял, Отье Ришар де Эренбург. Арбалетов франконской работы и хороших стрелков по эту сторону границы больше, чем сразу подумаешь. И после этого утра никто не удивится, если де Эренбург не вернется из какой-нибудь поездки. Один раз уже пытались убить, ну и убили… Де Ла Ну не стал бы этого делать, не стал бы даже грозить, но ему и не нужно теперь.
Преследователи вернулись несколько часов спустя, с пустыми руками и относительно приятной вестью: упустили, но подранили. Несильно, кажется, в плечо, в левое — примерно как и господина Ришара.
— Мерой за меру, — хмыкнул полковник, и велел удвоить бдительность.
Он очень надеялся, что раненый франконец подохнет в лесу, попадется облаве или уберется домой. Надеялся, но не верил в такой исход. Разъезжать по округе в обществе принца было опасно. Сидеть в штабе, закрыв ставни и усилив караулы — бесполезно. Всех нужно было уговорить, запугать и умиротворить до Пасхи. Да и вообще, что за неприличие, полтора франконца, даже в здешних лесах, даже на здешних хуторах, где каждый второй их укроет, накормит и обо всем важном расскажет, не могут служить угрозой целому полку!..
Впрочем, даже в здешних лесах и хуторах были люди, достаточно осмотрительные и сделавшие разумные выводы из истории мельника. Поэтому одного из франконцев утром в пятницу привезли на телеге. Полковник приподнял охапку сена и поморщился. Тело напоминало кусок мяса, отбитый поваром перед жаркой.
— Это что же вы с ним делали? — полюбопытствовал он у хуторян.
— Маковой травой подпоили, а потом цепами… — гордо ответствовали те.
Ну, понятное дело, пахари. Живьем брать и страшно, и невыгодно — мало ли, что и на кого покажет на допросе франконец. Не случайно же он вышел к этому хутору и попросился на ночлег, и не побоялся принять питье?..
Но обмолоченное зерно молчит, а руки, одежда и снаряжение не сказали больше, чем де Ла Ну уже знал.
За всем этим провозились долго, с викарием поговорили уже вечером, впрочем, долго уговаривать не пришлось. Заночевали в Пти-Марше, спали спокойно, никто через крышу не лез и в ставни не стрелял. Красота.
Толпа у церкви накапливается медленно — и видно, что людям неловко, когда их много, что не любят они стоять тесно, не любят собираться, даже для службы, даже для новости. Что бы с ними сделалось, урони их в людское море Орлеана… а ведь есть же в мире и настоящие города — Ктесифон, Византий, Александрия. О них де Ла Ну только слышал и читал, но невесть с каких времен настоящий город представлялся ему таким — местом-страной, как старая Рома. Города варварских королей были слишком маленькими, даже если стояли на старом фундаменте. А деревни… Здесь тесно жить, мало земли, много людей, здесь тесно и голодно жить, Великий Голод выкосил много, но недостаточно, люди, как трава, поднялись снова и, может быть, скоро опять в ход пойдет коса. Здесь тесно жить, но когда округа собирается в деревню, становится видно, как их всех мало.
Видно, что все они вскормлены тощей, скудной землей. Королевским вербовщикам здесь не разгуляться. Слабые кости легко гнутся и ломаются. Много увечных, хотя последняя война обошла эти земли стороной. Зубы нехороши даже у зажиточных. И главное — голод, извечный спутник этих мест, не явный, до смерти, а наполовину скрытый скудной бедной трапезой. На излете весны это особо явно.
Нет, не радовала собравшаяся округа взор полковника де Ла Ну… радовала только его слух. Улей гудел любопытством, а не злобой.
Шум на Вербное Воскресенье, Мари Оно, Жанна, Жан Ламбен, мертвый, убийцы в лесу, пожар на мельнице, слух о прощении долгов, добрый принц. Не сегодня-завтра из этого сделают песню. Сначала перелицуют старую, вывернут, поменяют имена, нашьют заплаток, а потом и новую кто-нибудь напишет. Событий здесь тоже мало, и они такие же как люди — недокормленные, худосочные, с ломкими костями. Неоткуда им взяться, другим событиям — все известны, всё известно, предсказуемо. За настоящую новость и пива поставят, и хлеба дадут, и небо над головой ярче покажется.
А тут всему Пти-Марше историю отвешивают ломтем. Вот они и стоят — серо-зеленые, серо-синие, серо-коричневые, серо-серые — с вкраплениями настоящего цвета. Ждут. Сейчас священник сделает шаг вперед, блеснет на солнце церковным золотом, образом Царствия Небесного, начнет говорить…
Он все скажет. Ничего пока не пообещает — клятвы будут
